|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Наступил шершавый миг разочарования. Петр вертел в руках опорожненную
бутылку: в бутылке лениво
переваливалась с боку на бок жирная, раздувшаяся от
выпитого кагора, довольная серая мышь.
- Опередила...
Лукианов сочинил
стихи и послал их в модную молодежную газету. Газета напечатала
Лукиановы
стихи и прислала автору премиальные сто экземпляров. Полгода потом
Лукианов, посещая сортир,
думал о коловращении времен и бумеранге
судьбы...
Диана сладко потянулась:
- Слушай, Серж, а почему ты вчера
то и дело называл меня Ниночкой?
Николай хмыкнул, еще глубже зарылся в
подушку и ничего не ответил.
Иван-царевич наклонился к норе и вкрадчивым
голосом, без напряга, тихо позвал:
- Вася, выходи!
Нора
молчала.
Царевич вынул из ножен длинный меч и осторожно пошурудил им во
внутренностях норы: один за
другим выкатились ему под ноги три продолговатых
змеиных черепа...
- Эх, Вася! - сокрушенно вздохнул Иван.
В сельмаг завезли жареных муравьев.
Тракторист Мишка Чапрыкин
заскочил в обеденный перерыв и купил целый мешок. Две недели потом
гуляла
братва в Мишкиной избе: самогон, гармонь, песни
Соседи качали головой и
удивлялись:
- Вот это муравьи!
На переходе в метро стоит, прислонившись к кафелю, невысокий небритый
мужчина. На груди
табличка: "Продам душу. Недорого".
Напротив
него за раскладным столиком вальяжно развалился рогатый черт в потертой коже и
мятых
галифе. За его плечами цветной плакатик: "Покупаем дущи.
Оформление на месте".
Небритый мужчина сложил ладони рупором и кричит
поверх голов:
- Эй, друг! Возьми мою! Задешево отдам...
Рогатый
отрицательно качает головой:
- Не могу, она у тебя продажная.
Привязалась собака к хозяину: отпусти, дескать, в лес - живого волка
поглядеть.
Ахнул в сердцах: беги, мол.
Сбегала, посмотрела.
- Ну как? -
спрашивает хозяин.
- Грустно. Дикий он какой-то...
Машина не заводилась. Семён устало откинулся и потянулся за
сигаретой.. В голове глупо
сочетались знакомые слова: машина не заводится,
деньги не заводятся, дети не заводятся, душа не
заводится. Кругом одни
заводы, а нормального завода не достать...
- Как Ваше драгоценное здоровьеце нынче? - подъюлил замминистра к
министру.
- Плохо, брат. Вот сижу, о народе думаю...
Жил как-то в славном французском городе Лионе один славный парень по имени
Луи. И была у него
славная немецкая овчарка по кличке Бисмарк. Пошли они
как-то раз на охоту, и Луи метким
выстрелом подстрелил славного уткозада.
Бисмарк первым поспел к трофею и до подхода хозяина
успел славно
позавтракать: от славного уткозада остался, извините, лишь его славный зад.
Увидел
такое дело славный Луи, бросил в сердцах дорогое фамильное ружье в
чуткий камыш, крикнул на
славного пса: "Жри, жри всё, бурш
проклятый!", закрыл ладонями лицо и побежал прочь...
У токаря Ивана
Вертепова вдруг зачесался правый глаз. Обрадовался мужик, думал, к выпивке;
а
оказалось, от грязи.
Избушка стояла на самом солнцепеке. К вечеру её
буквально подкашивало от жары, от прилипчивых
насекомых, от бесцельного
стояния на одном месте. И поэтому, как только наступала ночь, избушка
быстро
бежала к знакомому речному омуту. Там она удобно прилаживалась на мостках, с
которых бабы
поласкают белье, и с большим удовольствием опускала зудящие ноги
в прохладную черную воду.
Квакали расквартированные поблизости лягушки,
далеко в лесу ухал старина филин, на водной глади
весело перемигивались яркие
звезды, пахло нежным куриным бульоном...
- Уф-ф, хорошо, - тихо шептала
избушка и осторожно шевелила пальцами ног.
Тащила на веревочке блоха муху
в райвоенкомат и приговаривала:
- Давай, давай, волосатая! Там из тебя живо
какой-нибудь истребитель сделают. И я заодно с
тобой полетаю...
Шли
как-то по вечерней аллее двое влюбленных, смущенно руки соединивши. И вдруг,
аккурат промеж
них, крылатой тенью промелькнула летучая мышь.
- Ай!
-Воскликнула Она. - Что-и-то надысь мимо нас прохлопало...
- Да никого тут
нет, - пробурчал Он и еще плотнее прижал уши к черепу.
Заяц и Волк сообща
вырыли большую западню. Уставшие, они валялись на траве, курили и
гадали:
сколько слонов зараз сможет вместиться в такую ямищу. Волк говорил,
что максимум три с
половиной, а Заяц утверждал, что все пять войдут с
хвостиком. Косой, конечно, преувеличивал, да
и тайный расчет имел: чем больше
слонов в яме окажется, тем дольше Волк с ним в
друзьях-сотоварищах состоять
будет.
Маленькая девочка рвала ромашки на лугу. Протянута руку и тут же:
"Ай!" - отдернула: на зеленом стебле слегка покачивалась огромная
саранча.
- Саранча, ты чья? - спросила девочка.
Саранча повела туда-сюда
своими телескопами, ничего не сказала, а просто взяла да и улетела.
- Ничья,
- вздохнула девочка.
На одной очень далекой планете жили разумные
слизнячки. Выглядели они примерно так: телом и мужским, и женским были,
немо-зеленые, из макушки росли и свешивались над забавными носиками изящные
колокольчики. У мужчин колокольчики были синего цвета, а у женщин - красные,
оранжевые или розовые. В окраске колокольчиков, как раз и заключалось главное
внешнее различие между полами; в остальном же они были равно одинаковы и
элегантны. Влажная блестящая кожица надежно защищала от внешних невзгод; полное
благодушие, отражённое в мягкой улыбчивости, сохраняло от внутренних
противоречий. Не было у них государств, но была просто цивилизация. Процветали
искусство и философия. И, разумеется, любовь. Ну вот, вроде и всё о разумных
слизнячках...
Хорошо жили... Нам бы так...
Чудна Москва
предрассветная. Исходит редкими звуками еще одна бестолковая ночь жизни в ней.
Тишь на донышке. Вон тень промелькнула на пустом перекрестке: то из вчерашнего
дня человек домой возвращается. Свернула тень за угол, с другой тенью лоб в лоб
столкнулась. Замерли они на мгновение, друг у друга закурить попросили и
расстались на веки вечные. Слышен нарастающий шум мотора: то бродяга-таксист к
ближайшему вокзалу спешит. Есть, есть у него еще время для шальных денег,
большого риска и лихой езды. Пролетел - и нет никого. Нет, постойте, что-то
низкое и шустрое дорогу пересекает. Трешь кулаками глаза воспаленные, до самой
сути докопаться хочешь: то ли крыса, то ли котёнок, шут его знает... Да и Бог с
ним! Раз бежит, значит цель есть, стремление... Но что это? Лёгкий ветерок
невесть откуда по листве пробежал, качнул дорожный знак над мостовой, к небритым
щекам прохладной кисточкой прикоснутся. Где-то первый трамвай, раскачиваясь
отпотевшими за ночь боками, лениво прогремел по мосту. А там, над крышами,
из-под пыльного желтого одеяла уже пробивается бледная синева московского неба.
Наступает утро, и вновь зарождается жизнь...
Она полюбила и словно
очутилась в сказке. Счастье сопутствовало ей, и она вышла за него замуж. Один за
другим у неё родилось трое детей: два мальчика и девочка. Муж стал сильно
выпивать, но пил по-тихому незлобно. И сказка продолжалась. Потом он закономерно
умер от цирроза печени, дети выросли и разъехались, и их осталось всего двое:
она и её сказка.
Три поросёнка получили тринадцатую зарплату и сообразили
на троих. Раз сообразили, два сообразили, три сообразили... В глазах затроилось,
запоросячи.лось. Тут пробило три: встрепенулось наше трио, захрюкало; в спешном
порядке наняли чудо-тройку и за трешку, с гиком долетели до трактира
"Разрушенная Троя". Там их отвага утроилась: во всё горло орали
"Вот мчится тройка почтовая", хамили всем подряд, гадили, тряслись от
поросячьего визга. Наконец не выдержала честная публика и донесла. Тотчас
явились синие треуголки и упекли буйную троицу в третье отделение. Через три дня
три поросенка вышли, пританцовывая, из стен тюрьмы, радостно поздоровались с
солнышком; каждый достал из заначки по рваному рублю, и тут же - правильно! -
сообразили на троих...
Да, сидели на сваях, болтали босыми ногами в
теплой воде, следили ленивым взглядом за замершими поплавками, то и дело
закуривали по новой и вели праздные разговоры...
- Вот ты говоришь, выбрали
царя на свою голову. А я так думаю, что если человека выбирают люди, те же
человеки, то ничего "царского" в этом человеке нет и не будет.
Диктатор, деспот, царек или просто народный любимец - выбирай по
вкусу...
Нет, мне наш футбол не по нутру. Сухость во рту от него, а уж
комментаторы...
Иванов сидит за дубовым столом и руководит. Сидоров секретарствует в соседнем
кабинете и строит Иванову козни. Петров мается в приёмной и мечтает о публичных
казнях. Кузнецов перековывает орало на топор. Раскольников тупой иглой пришивают
петлю на подкладку. Стрельцов стреляет у запоздалых прохожих завалявшиеся рубли
в свеже-возродившийся фонд "Возрождение". Солнце, юное и беспечное,
каждый день убегает на Запад. И вроде пора мыть стекла, но за окнами все равно
грязь.
И тоскливая тяжесть на сердце, потому что опять не достроен авианосец
"Варяг"... Слава Богу впереди лето, грибы, ягоды, караси, венчание
Пугачевой, день независимости и теплые, звездные ночи. И кто знает, если - вдруг
- в этот раз Макарову позволят дорастить телят, а Кудыкину помогут справиться с
не до конца сгнившей, горой помидоров, кто знает, может быть, в этом случае
призрак недостроенного "Варяга" отступит в тень своего великого
предка.
Всё я понимаю.
...Время волчье, не до молодых, самим бы
прокормиться. И всё-таки жаль. Где та сладострастная опека, пусть порой и
грозная "Куда лезешь, сопляк?!", но чаще, согласитесь, по-отечески
снисходительная и иной раз даже хлебосольная... Где, то вороно крыло, под
которым было уютно, и безопасно и взъерошенному воробью? А какой бальзам стекал
с этого, закаленного в боях, клина! "Молодой, подающий большие
надежды", "крепкая поросль семидесятых", "творческий сыск
вполне присущ юному дарованию", "тема Родины, любви к Родине и
наоборот, широко раскрыта по данному произведению". А наставничество? А
бесплатные дельные советы по проходимости того или другого опуса? А телефонные
звонки, протекции, соавторство? И, наконец, совместно выпитая бутылка водки по
поводу? Или без повода? Нет, что ни говорите, на что ни ссылайтесь - в душе моей
навсегда глубокая тризна по минувшему. Я помню и чту вас, мои вероятностные
благодетели и рачители, всё вокруг себя оплодотворяющие. Пусть другие мерзкими
шавками перебегают из лагеря в лагерь
Аминь!
В чистом-чистом поле, где не растут ни рожь, ни пшеница, ни даже шампиньоны,
стоял высокий столб с указателями. Ну, какие надписи были на том столбе, это
всем известно: пойдешь налево, пойдешь направо, потеряешь это, потеряешь то.
Короче, самые обыкновенные предупреждения и пожелания А смотрителем или
смотрительницей при столбе была улитка. Она жила на лопухе, который рос у самого
подножия, целыми днями, с утра до позднего вечера, ползала по сочным листьям,
потихоньку употребляла их и зорко следила, не проскачет кто-либо мимо без
остановки. О, наша улитка была большой умницей! Она прекрасно знала, что если
человек вдруг не заметит столба, не прочтет надписи на указателях, то ничего с
ним не случится: ни беды, ни потери...
Встретил как-то раз один
автомобилист в дремучем лесу другого автомобилиста.
- Baй, Гарик! А где же
твои новенький "Фольксваген"?
Гарик вздрогнул, выронил из рук
лукошко с опятами и, не в силах сдержать слезы, побежал вглубь леса.
3-го
декабря Сашка пришел домой пьяный и счастливый.
Одной рукой он прижимал к...
груди неказистую зеленую пластмассовую елочку, в другой руке умудрялся сочетать
большую плоскую коробку конфет с неудобно-толстой бутылкой шампанского. Жена
молча открыла дверь и молча же пропустила веселого мужа в прихожую.
- Вот,
Кать, на работе к празднику выдали. Была еще бутылка водки, но мы её с мужиками
того...
- А деньги? - жена обречено опустилась на калошницу.
- Деньги? А
деньги, сказали, скоро не ждите - кризисссс... Ну что ты, Кать? Не плачь, еще
целый
год впереди...
Параллелограмм затосковал по гармонии.
Вообще-то он и так был парень
ничего: две пары углов, площадь какая никакая, опять же параллельность и
замкнутость... Но он хотел большего; в мечтах своих он видел себя то изящным
эллипсом, то безупречной окружностью, а то и - страшно подумать - пустотелым
цилиндром. А тут ещё его приятель по учебнику, старый немудрый равнобедренный
треугольник, как-то сказал ему, что уж если очень захочешь во что-нибудь
превратиться, то обязательно получится... И параллелограмм стал очень-очень
хотеть... Он изменял величину углов, приобретал новые, призывал на помощь
симметрию, выгибал дугой боковые стенки... Он истратил все силы, но ничего не
добился; и себя искалечил, и гармонии не обрел.
- Как его жизнь покорёжила! -
грустно качал боками старый и мудрый равнобедренный треугольник.
- Забыл!
Забыл! - чертенята радостно прыгали вокруг застывшего Виктора
Ивановича.
Виктор Иванович изумленно переводил взгляд с буквы "М"
на букву "Ж" и на самом деле не мог вспомнить, под какую букву ему
нужно...
Стоят мужички у магазина. Стоят непросветленные и понурые, а на часах еще
только полдевятого, в ладонях мелочь медяная, и что-то там впереди еще будет...
И вдруг подваливает к ним один: в глазах блаженство какое-то, пальто и душа
нараспашку, руки в карманах, а вид такой, будто обнять всех хочет. Одним словом,
чудик. Поздоровкался, прикурил у близдрожащего и сочувственно произнес:
- Ну
что, мужики, тяжко небось?
И таким проникновенным, всепонимающим и
сопричастным повеяло от этих слов, что враз очнулась, зашевелилась братия,
загуркала беспокойно, словно сладкую надежду почуяна. Тупое шило
сообразительности монотонно застучало в одну точку: " А ведь, наверное,
может устроить, подлец... не зря ведь... а то что ж?... зачем тогда такие слова
говорить!" Придвинулись разом, заискивающе и надеючись.
- Вот то-то и
оно, и у меня ни копейки, - опустил топор вновь прибывший...
Старый вышел
из сеней, поглядел на низкое хмурое небо и задумался.
С утра шел мелкий
моросящий дождь и сейчас, в ранних сумерках, притоптанный участок земли возле
крыльца матово лоснился и приятно поблескивал.
Старый закурил, сплюнул и сухо
закашлялся.
"Вот и сегодня пенсию не принесли. Что там случилось? Может,
Матреновна приболела: она, помнится, всё на ноги жаловалась... А может, большак
у Спиридоновки размыло - такое тоже случалось. А может и с самим государством
что-нибудь такое...
Старый не знал.
...И вдруг перед ними возникло
жерло канализационного колодца. Начальник участка задумчиво остановился и пнул
носком ботинка бесхозный обломок красного кирпича; обломок перевернулся и исчез
в дыре. Секунд пять спустя снизу донеслось чьё-то обиженное "ой!".
Прораб Коля Переверзев наклонился над отверстием и строго спросил: "Эй,
есть там кто-нибудь?" Дыра в ответ промолчала, и лишь пахнуло чем-то
смрадным и спертым. "Газы", - поморщился про себя начальник.
"Перегар, - догадался Коля, - опять этот Хвостиков..."
-
Чьяродинавамвсехдороже? - исступленно проорал командир интербригады.
- Мюя!
Mнe! Хлеба! - грянул хор.
Академик был старенький и несчастный человек. Близкие заботились о нем,
писали за него воспоминания и круглый год кормили свежей клубникой. Академик
безропотно подчинялся всем предписаниям врача и тихо угасал. Все пожимали
плечами: мол, что поделаешь - возраст. И ни кто не догадывался, что угнетала его
одна единственная мысль. Он старался вспомнить и не мог, что же все-таки он
сделал в этой жизни. Да, маячили вдалеке громады каких-то "частот",
"долей", и плавно покачивали на их склонах мертвыми лебедиными шеями
строгие интегралы, а высоко над ними безмятежно реяли гордые грифы секретности.
А клубника так сладко таяла на старческих деснах и он, академик, не имел к этому
никакого отношения. Он машинально ел одну ягоду за другой и плакал...
...Работяги смахнули крошки высохшей грязи, с шершавой поверхности плиты,
аккуратно разложили цветную бесплатную газетку "ЭСТРА-М", в два счета
сервировали нехитрую закусь и, не мешкая, опрокинули по первой.
- Сынки, а
что здесь будет-то?
Перед ними стояла сухонькая старушка, возле ног которой
суетилась мелкая, подстать хозяйке, курчавая собачонка.
Мужики переглянулись,
и тот, что держал наизготове посудину, широко повел рукой:
- Да храм
какой-то, бабусь. Через годик приходи молиться. Да ты постой, мать, сейчас тару
освободим...
Но старушка, покачивая головой, уже удалялась. Сворачивая в
переулок, она еще раз оглянулась и чуть слышно прошептала:
- Храм какой-то...
Прости их, Господи!
- Не-а, - протянула Фроська, пережевывая вкусный
пельмень, - за Степку Мохначева я не пойду: он во сне зубами скрежещет.
- А
ты почем знаешь? - выпрямилась мать над плитой.
Фроська фыркнула и отправила
в рот очередную пельмешку.
Кошку звали загадочным женским именем Вероника. Она обитала на шестом этаже в
одной очень интеллигентной квартире. На улицу её не выпусками, так как боялись
что она там может что-нибудь "подцепить"; но стерилизацию тоже не
делали - это противоречило гуманному ДУХУ хозяев. Просто, когда на неё
"накатывало", ей подмешивали в еду какую-то успокоительную дрянь, и
кошка "успокаивалась". Свежим воздухом для неё был балкон.
Вероника
усаживалась на бетонный парапет и внимательно смотрела вниз. Во дворе часто
выгуливали собак, и сверху те походили на маленьких шустрых мышей. Вероника
следила за ними и тихо вздыхала: она боялась высоты.
Где-то в середине
60-х, в самый разгар научно-технической революции, к молодому, но уже маститому,
писателю-фантасту пришел тоже молодой, но ещё только начинающий, другой
писатель-фантаст. Пришел и принес для прочтения свою рукопись с броским
названием "Звездная метель".
Молодой, но маститый, пробежал глазами
заголовок, поморщился и недовольно заметил:
- Молодой человек, у меня степень
доктора физико-математических наук, и я что-то до сей поры не сталкивался с
подобным термином.
Молодой, но начинающий, замялся:
- Ну это образ,
понимаете, метафора...
- Чего?!
Жил-был человек с революционной фамилией. Сам-то он отличался нравом мягким и
отходчивым, а над своей фамилией даже и посмеивался. В общем, жил мирно, без
катаклизмов.
Но вот наступило неожиданное время. Человеку позвонили из
конспиративного центра и предупредили, чтобы был в любую минуту
готов.
Человек очень струхнул, побежал в ближайший ЗАГС и быстро перевел себя
на фамилию жены... Да разве время обманешь: ему позвонили во второй раз и тонко
намекнули, что и фамилия и голова даются в этой жизни лишь однажды.
Человек
проплакал всю ночь, а наутро собрал вещевой мешок, кинул его у дверей, черканул
пару строк супруге, закурил и уселся ждать у кухонного окна.
Он был
готов.
- Не губите меня, мужики, - прошипела змея, - я вам всю правду
расскажу, на всё глаза открою.
Переглянулись братья:
- Валяй, рассказывай,
а потом решим...
- Вот ты, Семен, - змея кивнула на старшего брата, - ты
только и ждешь, как бы отцовскую машину к своим рукам прибрать. Вторую неделю
родному отцу в щи яду подмешиваешь. Но знай, крепок старик самогоном, и пока
пьёт его, ничего с ним от твоего яду не сделается. А ты, Петр (это она к
среднему), ночи не спишь - всё думаешь, как торговый ларёк взломать. Руки-то у
тебя как кувалды, да в голове ни винтика. Тебе надо сперва в охрану этого
заведения устроиться, и тогда всё само собой устроится. Теперь ты,
Ивашка-дурашка, рваная рубашка... Жениться надумал и не знаешь, на каком месяце
и какую невесту брать. А ты погодь немного, пусть все родят - по наследнику и
выберешь.
Крик, вой, мат-перемат с бугра раздается - то мужики змейку
решают...
Раз, два, жил человек. Скромный, ровный такой мужчина. Года у него были
средние, рост невысокий, мечты приземленные. Ходил на работу, кормил голубей на
подоконнике, смотрел по телевизору отечественный футбол. Размеренность жизни
завораживала его, ограждала от стрессов. Иной раз у него болели зубы, а ещё,
бывало, он заходил в пивбар.
И вот однажды он встретил женщину. Встретил и
сразу влюбился, и даже пригласил её в кино на просмотр французского фильма.
Женщина дала согласие на просмотр фильма, но от угощения в буфете наотрез
отказалась, она знала цену себе и непропеченным марципанам. Но, чтобы её кавалер
не обиделся, она милостиво разрешила после сеанса проводить себя к нему домой.
Она была опытной женщиной, хорошо разбиралась в мужчинах, а одного из них для
краткости и вовсе звала мужем, то есть напрочь отказывала ему в
чинопочитании.
Она подарила нашему герою ночь и навсегда ушла. И ничего не
оставалось человеку, как продолжать и дальше жить, работать,
мечтать...
Ползет по ночной грозовой Москве настороженный танк,
приписанный к тульской дивизии ВДВ. Вдруг из кривого проулочка выскакивает
пьяная тульская блоха. Она не замечает неожиданного земляка, в её ушах,
залепленных наушниками, продолжает реветь громоподобная музыка, подкованные
каблучки выводят хитрые вензеля на мокром асфальте. Танк резко тормозит во
избежании столкновения, прощупывает фарой рыжеволосую гулёну и узнает её.
-
Ба, Аграфена! Ты-то как здесь оказалась? Ты же в казармах ошивалась, когда нас
по тревоге подняли. Вишь, уже и назюзюкаться где-то успела...
- Семьдесят
седьмой, это ты что ль? - блоха пьяно ухмыльнулась и сдвинула обруч наушников
дальше на затылок, от чего сразу стала какой-то пролизанной и неприятной. - Вот
так встреча, мамочка моя родная! И никуда от вас, кобелей, не спрячешься... А я
здесь, между прочим, по приглашению: меня в кино сниматься зовут. Я сейчас из
кабака и на пробу иду. Вот.
- Эх, Аграфена... - только и вымолвил усталый
расстроенный танк.
И вдруг всё - и тяжелый, сто шестидесятикилометровый
бросок к беспокойной столице, и темное, с грозовыми всполохами, московское небо,
и знакомый до стального скрежета каторжный труд на маневрах в предместьях родной
Тулы, и даже мирные милые дни временной консервации и мелких ремонтов - всё это
представилось таким ненужным, бестолковым, бесполезным и беспросветным, что
мучительно захотелось включить ревун, закрутиться на одном месте, высоко задрать
могучий хобот и пальнуть в черное никуда. Что танк и сделал.
Пришел я раз на лёд. Огляделся, выбрал место, просверлил лунку, опустил
мормышку, конвульсивно подрыгал ею, дождался поклёвки, ловко подсекаю и
выволакиваю добычу на поверхность. На крючке висит записка: " Бери
правее". Сместился вправо, просверлил лунку и через минуту читаю вторую
записку: "Возьми еще правее". Опять послушался, и там такая же
история. И лишь после пятой записки я наконец-то проваливаюсь под лед .
Отплёвываясь и отфыркиваясь, не без труда вылезаю из полыньи (благо, не
глубоко), смачно ругаюсь и понуро бреду по своим следам обратно. А у каждой
оставленной мной лунки весело подпрыгивают по два добрых ерша и опять же с
записками, наколотыми на спинной плавник. И в каждой записке стоит одно:
"Заслужил!"
...Брел как-то по туманной средневековой Германии долговязый бледно-курый
юноша с романтической печатью на безморщинном челе. Небесно-голубой взор его
пылал жаждой подвигов, в крепко стиснутых скулах гнездились упрямство, мужество
и справедливость. Вокруг стояла унылая глубокая осень. Дубы и осины жалобно
скрипели на стылом ветру. Юноша постепенно зяб, дрог и простужался. Вдруг с
ближайшей брокенской горы раздался жалобный женский визг. Что это? Может это
взывает о скорой помощи заблудившаяся принцесса? А может это стенала застрявшая
в узкой расщелине неуклюжая старая ведьма? А может просто ночная птица
жаловалась на голод, холод и бесприютность? Юноша вздрогнул, расправил плечи и
безрассудно шагнул в непроглядную темень Шварцвальда... Зачем пошел? Во имя
чего?
Жила-была Грусть. И было ей грустно. И часто забивалась она под диван и жалко
плакала. И с каждым днем все больше дурнела лицом. И никто не хотел жениться на
ней. Так, найдется какой-нибудь молодой и шустрый, проведет с ней две-три
грустные ночи, а потом наскучат ему эти заплаканные глаза - пожмет плечами и
уйдет к какой-нибудь веселой вдове. А Грусть всё больше грустила и
худела.
Однажды её вызвали в милицию: что-то там с документами уладить.
Пожилой безусый майор долго сличал фотографию в паспорте с самой Грустью,
наконец неопределенно хмыкнул и промолвил: "Какая же ты Грусть? Скорее уж
Тоска..." Грусть опустила заплаканные очи долу и согласилась. С тех пор она
стала называться Тоской.
Жил-был Суслик. Только не зверек, а здоровенный
мужик. Так уж получилось: работал как вол, а мыслил как суслик. Вот и прозвали.
Вроде, всё...
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
